Никогда не забыть мне Вятку

Писатель Василий Киляков родился в г. Кирове в 1960 году, учился в школе № 37, но ещё в юношеском возрасте переехал в Подмосковье. После окончания политехникума работал мастером на заводе, служил в армии, многие годы отдал службе в спецсвязи. Василий Васильевич окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Публиковался в самых популярных отечественных литературных журналах «Новый мир», «Наш современник», «Октябрь», «Юность» и многих других. В.В. Киляков становился лауреатом Всероссийских литературных премий имени Бориса Полевого и Андрея Платонова, а совсем недавно получил Международную литературную премию «Югра». Василий Васильевич — обладатель «Бронзового Витязя» престижного Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь», лауреат Открытого конкурса изданий «Просвещение через книгу» Издательского совета Русской Православной Церкви. Вятский писатель Виктор Бакин в эти зимние дни задал нашему земляку В.В. Килякову несколько вопросов.

— Минувший 2020 год был для Вас юбилейным. За плечами 60 лет. Оглядываясь на прошедшее время, вспоминаете ли Вятку, где родились? Помнятся ли «детские годы чудесные»?

— 60 — хорошая цифра. Есть с чего начинать, можно подводить какие-то итоги. Вятка мне дорога не только воспоминаниями. Известно, что именно до 15 лет стремительно набирает обороты «воспитание чувств», не по-флоберовски, а подлинно. Именно в это время — первая любовь и первые разочарования. Тогда и обиды казались непреодолимыми — юношеский максимализм…

Никогда не забыть прекрасные виды вдоль реки и за Вяткой. Мне удалось, устроившись помощником дворника при кинотеатре «Колизей», сдачей стеклотары заработать на фотоаппарат «Смена 8М». И вот я один зимой ходил за Вятку по пояс в сугробах фотографировать храм на берегу, высокие ели на другой стороне реки. Шёл по льду… С годами, когда стал мудрей, удивлялся этому своему сладкому одиночеству. Друзья были, конечно, но всё же лучшие друзья — это детская библиотека рядом со зданием кинотеатра «Смена», книги. Великий Пушкин, уходя, по свидетельству Жуковского, прощался с книгами, как с друзьями. Вот и я в кировской библиотеке встречался с книгами, как с друзьями, ещё не зная и не понимая вполне А.С. Пушкина… Никогда не забыть мне церковь и монастырь на берегу Вятки, детские снимки того прекрасного храма. Впоследствии я узнал историю обители, очень непростую. Детские годы, конечно, чудесные. Закладка характера, настрой…

— Храм и монастырь — это, верно, Успенский собор и Трифонова обитель, которые тогда, в семидесятые годы, были в неприглядном виде?

— Да, монастырь на берегу Вятки. Не понимаю, почему притягивал, ведь всё было в разрухе, стены разобраны, берёзки росли, как соринки, под куполом. Я снимал на фотоаппарат и не хотел уходить. Какой-то мир в душе наступал, когда я сидел один на ступенях храма. Странно, просто сердце просило…

— А дома были иконы, церковные книги?

— Иконы были. Бабушка Пелагея их из деревни привезла. Она жила у нас зимами. Осенью «на Покров» или, как говорила, на «Аржаство» (Рождество Пресвятой Богородицы в сентябре) приезжала, а к Пасхе уезжала. Вставала чуть свет и читала, шептала молитвы перед образами Спасителя и Николая Чудотворца. Почему-то на кухне, наверно, чтобы не беспокоить никого. Я о ней потом написал рассказ «Посылка из Америки». Тропари, кондаки всегда читала. Многое знала наизусть. Я от неё на память выучил 90 псалом «Живый в помощи…», Символ веры и другие молитвы. Пелагея Тимофеевна осталась в первый год войны одна с двумя детьми двух и четырёх лет. Мой крёстный Николай был старшим. С пяти лет пас свиней за хлеб. В 12 уже сам готовил дрова на зиму, бабушка заказывала вывоз. Замуж она больше не выходила, хотя сватали не раз. С 20 лет вдова. Одна поднимала мать мою Валентину и дядю Николая Григорьевича. Обшивала всю деревню, чтобы прокормиться, пряла, продавала шерсть. Она ушла в вечность в 2000 году, в апреле. Похоронена в Ульяновске. Её духовная поддержка была несомненна.

— А сами сознательно когда пришли в Церковь?

— В храм привела супруга, а личный пример показали мой учитель в Литературном институте Михаил Петрович Лобанов, протоиерей Димитрий Дудко, известные писатели Вадим Кожинов и Глеб Горышин. Всегда с большим интересом слушаю на «Радонеже» дорогого моему сердцу земляка Владимира Николаевича Крупина… Помню, как после ухода бабушки я тяжело переживал, а после Причастия летел, как на крыльях! Было ощущение, что душу мою, как закопчённую старую банную трубу, вычистили и вымыли на Литургии. С тех пор я не раз прошёл канавкой Пресвятой Богородицы в Дивеево, неоднократно возил детей в Оптину. Был у протоиерея Николая Гурьянова на острове Залит. Декан Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета игумен Киприан (Ященко) брал меня с собой в Муром и Гороховец к чудотворным иконам. Я всё это вспоминаю не по гордости и не по «избранности», а вижу теперь, что так Господь укреплял веру маловера. По великой милости Своей Он не бросил меня. Быть может, есть какой-то замысел у Него и обо мне грешном. Остаётся надежда, что и тот полуразрушенный храм в Вятке, где я молился на занесённых снегом ступенях в «холодном сумраке белёсом» — всё это было не случайным явлением. Я чувствовал уже тогда, что великая мощь нашей веры оживёт самым животворным образом.

— Православие… Присутствует ли эта тема в Вашем литературном творчестве?

— Надеюсь, что всё только на Православии и стоит. Скажу жёстче: с некоторых пор неверующие люди стали мне малоинтересны. В человеке ищешь глубину, а какая же глубина может быть у атеиста? Человек как создание Божье не может и не должен быть утилитарен. Как-то Чехова упрекнули в маловерии. Он был изумлён: «Да мой лучший рассказ — «Студент», прочтите его!». Тургенев-западник иногда «козырял» неверием, но «Живые мощи» — непревзойдённый рассказ. А «Записки охотника»? Над кроватью его всегда висела икона — благословение его матери. А Бунин? «Господи, продли мои дни на этой земле!» — запись в его дневниках…

— Как-то Вы обмолвились, что любимый праздник для Вас — Пасха Христова…

— Да, это так. Пасха — обетованное нам спасение из сей юдоли смертной и долины слёз. Воскресший Спаситель говорил: «Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах». Потому Святые Отцы учат нас жить с радостью, встречать каждый день благодарно, только не всем это по силам. В этом великая мудрость.

— Ваше любимое время года?

— Это время радостной работы, труда. Всё равно какого, но такого, когда не замечаешь и не думаешь о том, какая погода. С удовольствием можно трудиться и в дождь, и в снег. И метель, и мороз, и жара могут быть прекрасны.

— Какую книгу Вы сейчас читаете?

— Перечитываю Евангелие.

— Вы с пятнадцати лет живёте в Подмосковье. Что для Вас малая родина — Вятская земля?

— Для меня Вятка была многим, если не всем. Когда разрушали старые дома по улице Дерендяева, я собрал и сдал в краеведческий музей множество старинных книг, военных орденов, антиквариата, которые уехавшие хозяева бросали. Потому был вхож в музей бесплатно. В фойе меня встречал портрет Александра Грина с ястребом на плече. Целыми днями мог разглядывать скелет-остов динозавра, что стоял при входе, чучело росомахи, залы, посвящённые войне. Как забудешь такое?! ТЮЗ недалеко. Часто приезжал цирк, где я впервые вживую увидел гимнастов… В детстве живёшь, как в раю.

Беседовал Виктор Бакин

Тоска по Богу

Предлагаем вниманию читателей несколько миниатюр-размышлений писателя В.В. Килякова.

Перечитывал антологию русских поэтов и думал о величии Православия. Все эти поэты, даже позиционирующие себя как атеисты, всё-таки православные по самой внутренней сути своей. Величие их поэзии объясняется одним — это искренний плач об утерянной жизни души с Богом, сожаление об этом. Плач об утраченной Любви слышен, даже если и не называется напрямую в их строках. «Тоска по Богу» — в подтекстах. Именно это качество свойственно только русским национальным поэтам. И именно это ставит нашу поэзию выше очень многих и многого. Эта экзистенция, эта способность русских поэтов к созерцанию так очевидна…

* * *

Теперь, пожив уже изрядно, я многое повидал и думаю, что жизнь любого человека сама по себе — уже подвиг. Каждый, если вспомнит самые свои трудные и неуютные в этом мире дни, обратит внимание на то, что по прошествии некоторого времени они вспоминаются гораздо легче, даже и не без удовольствия, с некоторой даже ностальгической радостью. Сегодня при воспоминании о тех тревожных днях нам комфортно. Минувшее всегда лучше настоящего, каким бы оно ни было. Жизнь — всегда нелёгкий труд. Если бы не свойство нашего мозга стирать из памяти страшное, жить было бы невозможно. Порою на судьбу нашу выпадают будничные, незаметные, но великие подвиги, о которых никто никогда не узнает. По прожитым годам мы смотрим на эти труды наши, как смотрят в бурю с берега на тонущие корабли… «Настоящее уныло… Что пройдёт, то будет мило», — гениально заметил А.С. Пушкин. Об этом же напоминают нам и святые Православия.

О том, что жизнь — великий труд, знают именно они, и лучше многих из проживших людей. Преподобный Паисий Святогорец, когда у него диагностировали рак, «пустился в пляс». Старцы благодарили Бога, когда чувствовали отпуст. И это не слабость. Они понимали, что отработали уже свою страду, что Бог отзывает их из этого мира заслуженно. Господь призывает, значит, пора и отдохнуть. «Нет-нет, пора костям на место», — говорила моя бабушка по матери, прожившая длинную жизнь, оставшаяся после войны в двадцать лет вдовой с детьми. «Нет-нет, пора, пора под тополя». Но человек, едва ли не каждый, старея, держится, хватается за ветхое своё жилище, за бренное тело своё. Ему, этому человеку, приготовлены уже хоромы светлые на высоте, в Свете, в Покое и Радости, а он — нет, мёртвой рукой цепляется-держится за то, что есть, за убогое, больное и нищее. «Но крепко вцапались мы в нищую суму…» — писал Сергей Есенин, который и в двадцать лет был уже умудрён талантом от рождения, впитав опыт поколений крестьян-«хрестьян». Нельзя отказываться от жизни в духе. Конечно, вряд ли всех убедит это рассуждение, но подумать есть над чем.

* * *

Городская баня. Из парилки в десятый раз — в бассейн. Из бассейна смотрю снизу вверх в заснеженные кроны лип, в сеть прутьев в белизне неба. Снег хлопьями. Деревья все вверх торчат, голые, сплошь в инее, в пороше, в залежах снега на стволах. Выхожу из воды, тяжелея всё больше с каждым шагом, поднимаюсь по вертикальной металлической лестнице. Так тяжелеем мы с каждым годом, костенеем, наливаемся точно свинцом, поднимаясь из лёгкого, милого, синего, как вода в бассейне, детства… Как странно, что всё это моё неповторимое ощущение чистоты оттуда, издалека, от легчайшей моей юности. Всё это не вечно среди вечно угрюмого, тяжёлого бытия, которое продолжает своё существование уже по инерции…

* * *

Венера блестит острой слезой-лампадкой. Яркий Млечный Путь — как огромный крест надо мной. И Медведица — как Причастная чаша. Неужели это именно созвездие?! Ведь ясно, что это великий Потир, не разбитый ещё по милости Творца не разбитого ещё мира, сохраняемого именно Всевышним! Это так ясно, когда непредвзято взираешь на осеннее, сплошь в звёздной пыли небо. На этот великий купол так и хочется перекреститься, и пальцы сами слагаются в щепоть. Неужели люди не видят этого и не чувствуют этой великой милости к нам, не чувствуют величайшего же страха перед этой величественной и праведной Немотой?! Это не мы смотрим в неё, ждём её ответа и жаждем милости Божией. Это она, именно она смотрит в нас и ждёт. Ждёт нашего обращения к Богу, ждёт до последнего нашего мгновения.

* * *

Выступления культуристов. Сколько труда вбито в бренное тело, которое непременно и скоро умрёт. Какие формы, какие рельефы… Если бы каждый из нас так же потрудился над своей душой, мы стали бы, быть может, святыми. Отцы называли тело ослом, который везёт душу в гору всю жизнь. Перекормишь — он взбесится, недокормишь — сдохнет, так и не доставив груз с поклажей и душой человеческой к месту назначения. А дорога порой всё-таки дальняя. И вот эти культуристы, забыв о себе, холят и лелеют везущих их в гору мулов и ослов. А душа сохнет. Это как если бы погонщик всё холил и мыл, кормил самым отборным зерном свою клячу, а сам был бы грязен, вонюч, рван и голоден. Но и этого мало, шёл бы он ещё рядом и сам нёс поклажу, жалея своего мула более, чем себя самого, да ещё и хвалясь пред проезжающими рядом своим красивым ослом. Да рассказывал бы ещё, как он его жалеет, забыв даже куда, зачем и для чего он сам едет-идёт и что его там, на дальнем месте, ожидает. То есть каждый из культуристов избрал цель прямо противоположную сути и смыслу человеческого существования. Проезжающие приняли бы их за сумасшедших, а у нас — ничего, ещё и аплодируют, как если бы так и надо было. Даже и завидуют: как гладок и красив мул или осёл! Нет, служба двум господам невозможна, «вы там, где сердце ваше»…

* * *

Искупавшись, лёг-упал на траву под солнце. Греет и ласкает светило. Присмотрелся, что за прелесть такая передо мной: играет-переливается капля росы! И какие же цвета, какие переливы у этой мгновенной жизни капельки! То огнисто-пунцовый огонь, то розовый, то жёлтый с отливом… Если о мгновенной лишь капле, о цветке кувшинки Бог промышляет такой красотой и прелестью, ужели он не промышляет о каждой судьбе человеческой?! И так ясна, очевидна показалась эта мысль, что мигом под солнцем и под небом у реки улетели, оставили моё сердце все заботы, что грызли и терзали меня давным-давно. Вспомнилось у Иоанна Крестьянкина: «Возлюбленные чадца Божьи! Во всём, во всём Промысл…». Сказано: «У вас же и волосы на голове все сочтены»!

По материалам газеты «Вятский епархиальный вестник»